Неточные совпадения
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь
понимаю: ты, видно, в
Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
— Теперь слушай и
понимай: через час вино придет, закуски, пироги и конфеты — все тотчас же туда наверх. Этот ящик, что у Андрея, туда тоже сейчас наверх, раскрыть и тотчас же шампанское подавать… А главное — девок, девок, и
Марью чтобы непременно…
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов,
понимая расстройство материнского сердца, не просит
Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Если столь просвещенные и благородные писатели так
поняли людей вроде Лопухова, то неужели мы будем осуждать
Марью Алексевну за то, что она не рассмотрела в Лопухове ничего, кроме того, что
поняли в людях его разряда лучшие наши писатели, мыслители и назидатели?
Таким образом, Марья торжествовала. Она обещала привезти Наташку и привезла. Кишкин, по обыкновению, разыграл комедию: накинулся на
Марью же и долго ворчал, что у него не богадельня и что всей Марьиной родни до Москвы не перевешать. Скоро этак-то ему придется и Тараса Мыльникова кормить, и Петра Васильича. На Наташку он не обращал теперь никакого внимания и даже как будто сердился. В этой комедии ничего не
понимал один Семеныч и ужасно конфузился каждый раз, когда жена цеплялась зуб за зуб с хозяином.
— Это что такое, я уж и не
понимаю? — спросила
Мари.
Вот что забавляло теперь этого человека. Анна Гавриловна очень хорошо это
понимала, и хоть у ней кровью сердце обливалось, но она все-таки продолжала его забавлять подобным образом.
Мари, все время, видимо, кого-то поджидавшая, вдруг как бы вся превратилась в слух. На дворе послышался легкий стук экипажа.
Мари все это очень хорошо видела и
понимала, что происходит в душе нежно любимого ею человека, но решительно недоумевала, как и чем было помочь тому; к мужу она была действительно почти нежна, потому что считала это долгом для себя, своей неотклонимой обязанностью, чтобы хоть сколько-нибудь заслужить перед ним свой проступок.
Отчего же ты,
Мари, всегда все
понимала, что я тебе говорил!»
Мари посмотрела на него, еще не
понимая — что такое он говорит.
Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом
Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и
Мари, кажется,
поняла это, потому что заметно сконфузилась.
Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не
понимал того, что читала
Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, — и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя было сильно уязвлено.
Мари все-таки не
понимала.
Мари слушала доктора и делала вид, что как будто бы совершенно не
понимала его; тот же, как видно, убедившись, что он все сказал, что ему следовало, раскланялся, наконец, и ушел.
— Мне в «Норме», — продолжала
Мари после второго уже акта, — по преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и
понимаю ее.
Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с
Мари. Та, кажется,
поняла его и не удерживала.
При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что
Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и
понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна была женщина умная, а другой был мужчина глупый.
— Еще бы! — подхватила и
Мари. — Он просто, как умный человек,
понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер — гадко даже смотреть!
Гости потом еще весьма недолгое время просидели у Живиных; сначала
Мари взглянула на Вихрова, тот
понял ее — и они сейчас же поднялись. При прощании, когда Живин говорил Вихрову, что он на днях же будет в Воздвиженском, Юлия молчала как рыба.
Мари и Вихров оба вспыхнули, и герой мой в первый еще раз в жизни почувствовал, или даже
понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и почти неотклонимые для бедной жертвы!
Юлия
понять не могла, что такое говорит
Мари; в своей провинциальной простоте она всех писателей и издателей и редакторов уважала безразлично.
— Пожалуй, что это так!.. — согласилась
Мари. — И, знаешь, этого рода чинолюбцев и крестолюбцев очень много ездит к мужу — и, прислушиваясь к ним, я решительно недоумеваю, что же такое наша матушка Россия: в самом ли деле она страна демократическая, как
понимают ее нынче, или военная держава, как разумели ее прежде, и в чем состоит вкус и гений нашего народа?
Из слов
Мари, что она и муж ее очень рады будут его видеть, Вихров
понял, что с этой стороны все обстояло благополучно; но какие это были знакомые их, которые интересовались с ним познакомиться, этой фразы он решительно не
понял!
— Что такое, с какой острогой? — спросила
Мари, совершенно не
поняв его просьбы.
Венсан был влюблен в младшую дочку, в Марию Самуиловну, странное семнадцатилетнее существо, капризное, своевольное, затейливое и обольстительное. Она свободно владела пятью языками и каждую неделю меняла свои уменьшительные имена: Маня, Машенька, Мура, Муся, Маруся, Мэри и
Мари. Она была гибка и быстра в движениях, как ящерица, часто страдала головной болью.
Понимала многое в литературе, музыке, театре, живописи и зодчестве и во время заграничных путешествий перезнакомилась со множеством настоящих мэтров.
Марью Станиславовну больше всего обидели слова Аггея Никитича, что она его презирает. «Так для чего же я с ним сошлась? — пробежало в ее маленькой голове. — Не из-за денег же его!.. Я для него разъехалась с мужем, надо мной вот тот же камер-юнкер и даже Рамзаев подсмеиваются за мою любовь к нему, а он ничего этого не
понимает и за какой-то вздор еще капризничает!»
— Что ж вы думаете, что ваша
Мари не сознает и не
понимает вашей любви, если вы только истинно ее любите?
— Не про жену?.. Вы говорите это не про
Мари?.. В таком случае я действительно вас не
понимаю.
— Мне очень странно, Варвара Александровна, — сказала мать, — слышать от вас такое, даже обидное для девушки, заключение, тем более, что
Мари еще ребенок, который даже, может быть, и не
понимает этого.
Она прямо ему сказала, что он никогда не был матерью и потому не может
понимать ее горя и что если он и любит
Мари, то любит ее как мужчина…
— О, черт возьми! Опять это не ее дело! Состояние твое — и кончено… Что же, мы так целый век и будем на маменькиных помочах ходить? Ну, у нас будут дети, тебе захочется в театр, в собрание, вздумается сделать вечер: каждый раз ходить и кланяться: «Маменька, сделайте милость, одолжите полтинничек!» Фу, черт возьми! Да из-за чего же? Из-за своего состояния! Ты,
Мари, еще молода; ты, может быть, этого не
понимаешь, а это будет не жизнь, а какая-то адская мука.
В настоящее время она очень любила читать романы и весьма ясно
понимала любовь; еще года два тому назад она была влюблена в учителя истории, которого, впрочем, обожал весь класс, но
Мари исключительно.
Я очень любил
Мари и, конечно, обожал бы ее всю жизнь, если бы она
поняла меня; но что же прикажете делать, она лучше
понимает свою мать и также видит во мне мота.
Мари ничего не отвечала; она только взглянула на него, но взглянула так, что Сергей Петрович
понял многое и потому слегка пожал ее ручку. Ему отвечали тоже легким пожатием.
Невеста, как мы и прежде еще знали, его обожала; Пашет и Анет остались весьма довольными его любезностью и вниманием; даже сама Катерина Архиповна начала его
понимать в другом смысле; из предыдущей сцены она убедилась, что будущий зять очень любит
Мари, потому что он не только сам не спросил о приданом, но и ей не дал договорить об этом предмете.
Офицер повиновался и довольно звучным, чистым тенором запел: «Ты, душа ль моя, красна девица». Взоры молодого человека ясно говорили, что он под именем красной девицы разумеет
Мари, которая, кажется, с своей стороны, все это очень хорошо
поняла и потупилась. Затем молодые люди расселись по дальним углам и несколько времени ни слова не говорили между собою.
— Послушай,
Мари, это, верно, он научил тебя, — сказала Катерина Архиповна,
поняв очень хорошо, с какой стороны ее атакуют.
—
Мари влюблена… Ребенок, который еще ничего не
понимает; она влюблена? — говорила мать.
Простодушная
Мари ничего тут не
понимала, и ей было даже скучно до тех пор, пока в последнем акте не начали биться на рапирах, тогда ей сделалось страшно.
В музыке
Мари тоже не совсем все
понимала и любила больше обращать внимание на виньетки и рисунки, которыми обыкновенно украшаются нотные обертки.
— Здесь герой мой остановился, заметя, что уж чересчур забрался в отвлеченности, которые
Мари совсем не
понимала, да и сам он не очень ясно уразумевал то, о чем говорил.
А
Мари действительно была ребенок и весьма многого не
понимала.
— Из всего, что вы мне, Сергей Петрович, говорили, — начала Варвара Александровна, закурив другую папиросу, — я еще не могу вас оправдать; напротив, я вас обвиняю. Ваша
Мари молода, неразвита, — это правда; но образуйте сами ее, сами разверните ее способности. Ах, Сергей Петрович! Женщин, которые бы мыслили и глубоко чувствовали, очень немного на свете, и они, я вам скажу, самые несчастные существа, потому что мужья не
понимают их, и потому все, что вы ни говорили мне, одни только слова, слова, слова…
Взглянув на
Марью Ивановну (так зовут мать Гоголя) и поговоря с ней несколько минут от души, можно было
понять, что у такой женщины мог родиться такой сын.
Вы
понимаете: они не хотели
Марью Николаевну скандалить перед всем обществом, и вот и придрались к случаю. Через два дня суд общества офицеров предложил мне подать прошение об увольнении в запас. Так и выкинули из полка, точно шелудивую собачонку… И поделом. Что ж… я справедлив: сам знаю, что заслужил. Ну… да, ничего… пассон! Еще пива? Благодарю, я не откажусь. Ву зот тре земабль [Вы очень любезны (от франц. Vuos etes tres aimable).]. Только мне как-то неловко все одному да одному…
Ты это
понимай, как оно есть, Гаврила Маркелыч: все будет записано на девицу
Марью Гавриловну Залетову, значит, если паче чаяния помрет бездетна, тебе в род пойдет…
— Кажется, немножко
понимаю, а впрочем, там много, что мне не по уму, — с простодушной, детской откровенностью и милой простотой отвечала Дуня, восторженно глядя на
Марью Ивановну и горячо целуя ее руку. — И в других книжках тоже не всякое слово могу
понимать… Неученая ведь я!.. А уж как рада я вам, Марья Ивановна!.. Вы ученая, умная — теперь вы мне все растолкуете.
Солнце поднялось уже над избами и жгло. Ветер стал горячим. В знойном воздухе повисла угнетающая тоска, когда дрожащий народ густой толпой окружил Степана и
Марью… Видели,
понимали, что здесь убийство, и глазам не верили. Степан обводил мутными глазами толпу, скрежетал зубами и бормотал бессвязные слова. Никто не брался связать Степана. Максим, Семен и Манафуилов стояли в толпе и жались друг к другу.
Борцов. Голос, движения…
Мари, это я! Сейчас я перестану… быть пьян… Голова кружится… Боже мой! Постой, постой… я ничего не
понимаю. (Кричит.) Жена! (Падает к ее ногам и рыдает.)
Иннокентий Антипович уже раскрыл было рот, чтобы предупредить молодую девушку и посоветовать ей не выходить вечером из ее комнаты, но в эту минуту вошел Петр Иннокентьевич и бросил на своего друга такой взгляд, который сковал ему язык. Иннокентий Антипович лишь долгим взглядом окинул
Марью Петровну и вышел. В этом взгляде была немая мольба, но молодая девушка не
поняла его.